Евгений Москвин - Падение [Сюрреалистический роман]

Я никак не мог понять, что такое случилось со мной? Было такое впечатление, что в голове у меня что–то обернулось другой стороной, негатив перевоплотился в позитив.

Прежде всего, я принял его давнее приглашение на чай, более того, сам напомнил ему об этом при встрече. Агафонов был рад и удивлен одновременно. Он вскинул брови. Поставить его в тупик, очевидно, было очень непросто, но он явно не ожидал такого поворота, из чего я заключил, что на сей раз мне действительно удалось это сделать.

— Конечна, молодой человек. Буду рад вас видеть у себя.

— Извините, если до этого обходился с вами не слишком вежливо. У меня были проблемы, которые теперь, наконец, удалось решить.

— Стало быть, сейчас освободились?

— Да, — я сделал кивок, — когда я могу зайти?

— Что если завтра?

— Вечером?

— Вам так удобнее? Договорились.

— Когда конкретно?

— Часов в шесть, — отвечал он, — устроит?

— Да. С удовольствием.

Агафонов улыбнулся, и мы пожали друг другу руки. Я заметил, что он так и продолжает недоумевать перемене, случившейся в моем поведении. Это меня, признаюсь, забавляло.

Я прекрасно понимал, что его интерес ко мне вовсе не плод старческого любопытства; очевидно, было что–то еще; мне нельзя было ни на минуту расслабляться в его присутствии (по крайней мере, пока). Я продолжал ломать голову, в чем же тут дело, но ответ так и не приходил.

Вечером следующего дня ровно в шесть часов я постучался в его квартиру. Войдя в чистенькую прихожую, я заметил, что дверь в единственную комнату приоткрыта. Комната была уютно обставлена старинной мебелью. У изголовья кровати виднелась сводчатая клетка с двумя серебристыми канарейками.

— Здесь очень неплохо, — заметил я.

— Толька так кажется, — отозвался старик, — если бы не было этих канареек — вообще умер бы с тоски.

— Да что вы. У меня нет и этого.

— На вы молоды.

Я неопределенно махнул рукой.

— Я бы не сказал, что замечаю это.

Я подумал, что сейчас он скажет нечто, вроде: «Зря. Все проходит и не возвращается», — однако услышал совершенно иной ответ:

— И правильно. Любому человеку это только вредит.

Я бросил на него короткий удивленный взгляд и пробормотал:

— Вы правы, — и медленно снял уличную обувь.

И тут произошло то, что никак не вязалось с приятным удивлением, охватившим меня после его необычного ответа, — мое тело пронзил короткий невротический укол, — я понял, что остаточное восприятие все еще вырабатывает дискомфорт, когда я общаюсь с этим человеком. В свете того, что я надеялся в будущем найти в нем сторонника своего учения, такие ощущения меня не радовали. Но я решил не обращать на них внимания — скоро они должны были исчезнуть.

— Проходите. Чай гатов.

По привычке я не стал снимать свой плащ, и вошел в комнату прямо в нем. Приборы были уже расставлены. Аромат свежего чая, рождаясь на кухне, распространялся по всей квартире.

В кресле, стоявшем около окна, лежала развернутая газета.

— Свежее издание? — спросил я, когда старик принес серебряный поднос, на котором дымился пузатый чайничек.

— Да. Как всегда одна и то же. Насильники и душегубы… Кстати, ведь мы так толком и не познакомились. То есть, как зовут меня, вы, должно быть, помните, а вот что касается вас…

Я назвал себя и добавил, что такое редкое имя дала мне мать. Отец этому долго сопротивлялся, он вообще не любил что–то выделяющееся из общей массы. Выпив немного горячего чая, я добавил:

— Сейчас его уже нет в живых. Он умер пять лет назад.

Лицо старика приняло скорбящее выражение:

— Я вам очень сочувствую.

Я пропустил его соболезнования мимо ушей, ничего не сказав.

Полминуты мы сидели молча; слышно было только канареек, которые резвились в своей клетке.

Я спросил:

— А что еще написано в этой газете? Только о насилии?

— Нет, разумеется. Но на первых страницах — да. Эта для них самое важное.

— Для кого для них?

— Для редакции. Я говорил а тематике этого издания. Хотя, возможна, и она здесь ни при чем, — заметил Агафонов, — просто публицисты пишут ровно то, что от них хотят услышать.

— Вот здесь я с вами согласен, — я покивал головой, — знаю по себе.

— Так вы писатель?

— Писатель, публицист… — я вздохнул, будто говорил о чем–то весьма прискорбном, — в общем, вы не ошиблись.

— Я никогда не ашибаюсь, — старик хитро подморгнул мне и отпил из чашки.

Я внимательно посмотрел на него. Он был похож на кота, которому досталась изрядная порция селедки.

— Разве?

И вдруг он сказал:

— У вас какие–то проблемы?

— В смысле? Проблемы какого рода?

— Относительно издания, — он поставил чашку и наклонился вперед, — вы ведь что–то пишете, я прав?

— Ну…

— Ну что?

— Да, вы правы. В очередной раз.

— Я могу помочь вам.

— В чем? В издании? — такого поворота я никак не ожидал!

— Почему бы и нет. Только прежде мне нужно прочитать это. Хорошо?

— Конечно! Нет проблем. Но это не совсем обычная вещь. Философский трактат. Однако я хочу распространить его по всему миру, так почему бы мне не дать его и вам?

— По всему миру? Вот как? Очень интересно! Это рукопись?

— Да.

— Она у вас с собой?

— Нет, в квартире. Но я могу сейчас принести ее.

— Хорошо.

Я сходил в квартиру и вернулся с тетрадью, на обложке которой крупными буквами было выведено: «Новый замысел. Теоретическая часть». Я протянул ее Агафонову.

— «Новый замысел»?

— Ну да, — я взял чашку. Пока меня не было, чай уже успел остыть, — когда вы прочитаете?

— Сегодня. А завтра мы поговорим с вами.

Далее он принялся рассказывать про издание. Выяснилось, что раньше он работал в одном крупном издательстве, и у него сохранились связи. Я не мог поверить в собственное везение!

Он заварил еще чаю. Я вкратце рассказал Агафонову, о чем была моя книга. Это вызвало у него интерес и, по какой–то причине, ни капли удивления. Я спросил у него, что он обо всем этом думает.

— Пока я не могу сказать вам, — ответил он уклончиво, — мне нужно прочитать все полностью. Обсудим это завтра.

— Ну что ж, пусть будет так, как оно есть, — я допил чай и посмотрел на часы, — сейчас мне придется уйти — я должен продолжать свою работу, но я зайду завтра, возможно, даже с утра и тогда мы все обсудим, — и ко всему этому я присовокупил, — я действительно хочу услышать ваше мнение.

Когда Агафонов открыл мне дверь, и я вышел на лестничную площадку, он спросил:

— Скажите, а вы дали мне всю рукопись?

— Нет, есть еще, но оно пока не дописано. Я принесу вам, как только закончу.

Он ничего мне не ответил, а только ухмыльнулся и притворил дверь.

Глава 17

«НОВЫЙ ЗАМЫСЕЛ. Теоретическая часть.»

Стр. 3–4

«…Ниже приведены основные положения, снабженные некоторыми пояснениями.

Мир, все, что нас окружает, разделяется на четыре ранга. Перечислим их:

Ранг 1. Люди (или человеческое общество)

Ранг 2. Животные (или животный мир)

Ранг 3. Растения (или растительный мир)

Ранг 4. Предметы.

Ранги перечислены в прогрессивном порядке, т. е. от самого низшего к самому высшему. Прогресс этот касается, прежде всего, сущности и внутреннего мира объектов, входящих в ранг. Человек находится на низшей ступени развития, ибо он в своем поведении наиболее подвержен эмоциональному компоненту, присутствующему в его сознании. Растениям и предметам эмоции не присущи. Между тем, именно предметы, а не растения находятся в зените совершенства. Ведь именно они наделены глубинным долголетием.

Но, безусловно, не только долголетие является критерием приведенной классификации; данная теория содержит множество других критериев, которые будут описаны ниже. Однако долголетие все–таки один из основных критериев прогресса и совершенства. Самым же главным является наличие или отсутствие эмоционального компонента. Между тем, если опираться только лишь на это, получается всего два ранга. (В первый из них, низший, войдут человеческие существа и животные, во второй — растения и предметы). Подобное, естественно, не вполне приемлемо и выглядит слишком упрощенно.

Каждому описанному уровневому рангу соответствуют свои неповторимые характеристики общения и взаимосвязей. (Здесь уже имеются в виду не внутренние, а внешние факторы). Различие общения в мире предметов и мире людей вполне очевидно. Многие могут возразить, сказать, что общения между предметами не имеет места. Это глубокое заблуждение, которое автор смог установить опытным путем.

Высшим непререкаемым благом является счастье.

На первый взгляд, данное положение роднит учение со многими другими (едва ли не со всеми), однако это именно только «на первый взгляд», ибо то, что всегда являлось объектом человеческих стремлений, полностью здесь отрицается. Дело в том, что человек всегда стремился лишь к относительному счастью, счастью, возвышающемуся и довлеющему над страданиями. Абсолютного же счастья, которое позволило бы уничтожить страдания, он не видит и не осознает. Автору, следует раскрыть понятие истинного, максимального счастья. Дело состоит в том, что находится оно в стороне, противоположной той, куда стремится человечество и история его массовой деградации (так мы будем именовать то, что в настоящее время считается великим развитием, НТР и техническим прогрессом).